Я — Жабскiй

Лицо ташкентской национальности

    Я родился уже давно — в конце лета 1952 года. Представьте, ещё был жив Сталин! Его я, конечно, не видел, а единственным фактом личного свойства, связанным с Иосифом Виссарионовичем, остаётся воспоминание матери. Она рассказывала, как полгода спустя после моего рождения рыдала у радиоприёмника, качая меня на руках и слушая суровые бюллетени о состоянии здоровья смертельно занемогшего вождя.
    Это было в Ташкенте — лучшем городе на земле! Я помню его ещё не тронутым опустошительным землетрясением 1966 года, после преодоления последствий которого он превратился в поражающий воображение мегаполис (такой, как на этом фото, — а я родился и до восьми с половиной лет жил в полукилометре от этого места, тогда весьма на вид захолустного (хотя это самый центр города!), как бы за правым обрезом снимка: за вон той высоткой, на Ульяновской, будет знаменитая 18-я школа, где я пошёл в первый класс, а там уж рукой подать и до моего 1-го Свердловского проезда (ищите на старой карте, что справа: там красной точкой и место моего дома помечено), уж не знаю, существует ли он сейчас). Тот же, «мой», Ташкент был ещё полуколониальным, неспешным, притихающим в летнюю «сиесту», чётко разделённым (не шовинистами, разумеется, и не «берлинскими стенами», а самим разительно непохожим образом жизни их обитателей!) на «старый город» — почти стерильно узбекский и «новый» — как теперь бы коряво сказали, «русскоязычный». И мы с пацанами на баллонах плыли сквозь него по Салару, стегаемые низко свисавшими ветками тала («Пам-парайра!»), как герои Эльёра Ишмухамедова, да продлит аллах его годы, снявшего удивительные кинопоэмы о моём городе, за что я готов вечно чистить ему ичиги и подметать двор...
    Потом, 26 апреля 66-го, в 5.27, когда мы уже жили в ташкентских «Черёмушках» — на Чиланзаре (вот как эта 3-подъездная кирпичная 4-этажка выглядит из космоса) тот мой Ташкент в одно мгновение рухнул — под ослепительную вспышку света и какой-то глубинно-глухой, «бомбовый» вой (не даром моя мама-блокадница, вскочив, спросонок закричала — через 20 с лишним лет после Победы: «Война»!). И 164-я школа, где я учился, отработала 40 тысяч человеко-часов на восстановлении родного города, дав мне полное право всю жизнь считать себя с гордостью «некоронованным» строителем Ташкента (потому как были и «коронованные» — в СССР существовала одноименная, весьма почитаемая строителями медаль!).
    Мои родители, учительница начальных классов и книжный редактор, красавцы-бобыли, подраненные недавней войной, познакомились в Сочи и, видимо, там же меня и зачали, ибо, впервые попав в парк «Ривьера», я ориентировался, как в собственном доме. Меня нарекли в честь младшего брата матери, дяди Саши, морского пехотинца, гвардии сержанта Александра Иванова, наводчика станкового пулемета 188 гвардейского стрелкового полка 63 гвардейской стрелковой дивизии, погибшего 17 января 1944 года в рукопашном бою под Ленинградом. И всю жизнь я прожил, как в той песне, «за себя и за того парня», глотая слёзы (впервые признаюсь) даже при слове «война»...
    Память и имя (по-гречески означающее, кстати, «мужественный освободитель») обязывают, и оттого живется мне нелегко. К тому же, я близкой кровью связан с XIX веком (ведь мой отец родился раньше Есенина и Маяковского — в конце декабря (по старому стилю), страшно вымолвить, ВОСЕМЬСОТ девяносто третьего года!), когда нашим людям ещё не вдолбили гулагами, что самое дорогое у них, видите ли, жизнь, и они даже не сомневались: честь!
    Помимо жизни за дядю Сашу, обязывающего имени, кровной близости пушкинского века, ещё один фактор определил мою жизнь: великий 68-й год. Мы, то есть те, кто живёт с тем же самоощущением, что и я, — вне сомнения, дети 68-го. В Праге витийствовал романтический Дубчек, в Париже пылал перекрещённый баррикадами, как балтийский матрос — патронташами, Латинский квартал, чуть раньше сквозь боливийскую сельву продирался Че, и мы, патлатые хиппари, вскоре грянули, следом за Джоном Ленноном «на рёбрах», Let the World a Chance. Нас брали на заметку, «где следует», нас «песочили» и «прорабатывали», но мы навсегда отравились атмосферой этого года «великого перелома», после которого советский тоталитаризм уже был не жилец.
    Но он ещё кое-что успел, шельма, в том числе и в моей жизни! Например, помешал стать аспирантом легендарного тогда и сейчас Института США, где я, студент исторического факультета ТашГУ, писал дипломное сочинение и куда меня пригласил его директор, академик Арбатов, пояснив (тогда, в 74-м!), что им требуются люди, не зараженные сталинизмом (именно от него я впервые услышал это слово, попервости резанувшее ухо). А потом, уже на смертном одре, трижды гнал меня из моей партии — КПСС, верность которой я сохраняю и поныне.
    Однако это случалось уже не в Ташкенте, а в Волгодонске (Ростовская область), куда я перебрался в конце 1983 года. А до этого, придя в газету ещё в ноябре 67-го, 15-летним парнишкой, но сделавшись по-настоящему газетчиком лишь под твёрдой рукой Учителя — неподражаемого Льва Савельева (и заслужив у старших ташкентских коллег лестное по смерть мою прозвище «Савельев в молодости»; причём оцените — мне было 20, а признанному в узбекской столице мэтру, «старику» Савельеву — всего 34!), успел поработать и во «Фрунзевце», органе Туркестанского военного округа, и в республиканской молодёжке «Комсомолец Узбекистана» (видите нижний из пяти вынесенных наружу балкончиков этого величавого небоскрёба? Он, как и весь 12-й этаж нашего Дома печати, где теперь расположен издательский дом «Шарк», принадлежал «Комсомольцу», и я в ту пору частенько на нём покуривал, обдумывая очередные «нетленки»)  и даже пять лет поредактировать газету ташкентских электротранспортников «Мотор» (за фактическую реанимацию которой получил, между прочим, заветный «пропуск» в партию, чем откровенно горжусь). А главное, о чём только не писал и где только не печатался — даже в болгарских газетах (с более «западными», как легко догадаться, нам в советскую эпоху сотрудничать не дозволялось)!
    В Волгодонске, куда меня пригласил теперь уж, увы, покойный, а в ту пору — завотделом пропаганды горкома КПСС Константин Сергеевич Заходякин, я сначала возглавлял отдел партийной жизни «Волгодонской правды», потом больше года «оттрубил» начальником отдела реализации УПТК стройки (где отбывал своеобразную политссылку), затем ещё пару лет обретался в качестве завотделом всё той же безвкусной партжизни ныне уж «почившего в бозе» «Знамени строителя» (где меня за своенравие то увольняли с работы, то исключали из партии). А 15 января 1988 года, придя, как всегда, на работу, вдруг отчётливо осознал, что нипочём больше не желаю служить государству. И ушёл, став в полном смысле слова независимым журналистом.
    ...С «новой» Россией, самому появлению которой я отдал немало душевных и физических сил, в том числе и активно участвуя в неформальном движении, отношения у меня, как и со «старым» Союзом, мягко говоря, не сложились. Я решительно осудил ельцинский сентябрьско-октябрьский переворот 1993 года и зарёкся иметь дело с неототалитарным режимом, установленным этим фигляром. Режим, естественно, платит мне тем же. В этих условиях мне не оставалось ничего, как хотя бы попытаться заслонить собой тех, кому приходится отбиваться от его чудовищного произвола. Успех на этом поприще переменный, а если совсем уж честно — сколько-нибудь значимых успехов не заметно вообще, ибо законности в нашем Отечестве как не было, так и нет...
    Но это не повод отчаиваться. Жизнь продолжается. Всё, как в известной побасенке о Ходже Насреддине, однажды взявшемся за 20 лет научить грамоте ишака для эмира: или я умру, или «ишак», или «эмир»... Продолжая жить на Дону, понемногу старея, я с радостью сознавал, что по-прежнему остаюсь всё тем же максималистом и хиппарём ташкентской «национальности» — несмотря на свои генетически старорусские корни. У меня трое взрослых детей, которых мне хочется видеть людьми, более всего дорожащими честью, — и надежды, похоже, оправдываются. Стало быть, жизнь состоялась.
    А летом 5-го она в мгновение ока кардинально обновилась! На семейном совете мы решили перебираться на жительство в Петербург, где жизнь, в отличие от провинции, кипит и где к тому времени уже училась в университете культуры и искусств одна из моих дочерей, Ниночка (теперь уж, увы, покойная). Быстро приняв решение и не откладывая в долгий ящик, я в самый длинный день в году приехал в Северную столицу, а спустя два дня уже начал работу в знаменитом тогда, а теперь уж тихо почившем в бозе аналитическом еженедельнике «Петербургский Час пик».
    Так начался и, слава богу, продолжается третий, «петербургский» (после «ташкентского» и «волгодонского») период моей жизни — хочу надеяться, долгий. Стареть ещё, братцы, рано!
    Потом я был спецкором другого питерского еженедельника — «Санкт-Петербургский Курьер», редактором аналитического обозрения потребительского рынка «Петербургское качество», а с октября 7-го года служил репортёром «Санкт-Петербургских ведомостей». Я вернулся к тому, с чего начинал и чем занимался первые 7 лет своей профессиональной деятельности. И скажу вам: нет большего счастья, чем репортёрство — жизнь немыслимо динамичная, нервная, как теперь говорят — напряжная, но другой мне не нужно.